Last active
November 26, 2025 16:19
-
-
Save yelizariev/40ed69c4bb551a39edb6c64cb35e15ef to your computer and use it in GitHub Desktop.
Love ❤️ needs no permission.
| Title | PORTAL | FlooPowder |
|---|---|---|
Make Zion Great Again |
| 🇩🇪 | 🇧🇪 |
|---|---|
 |
Ответ Сталина Жукову (в тоне праздничного тоста, грузинской гордости и ленинского намёка с переводом «по-сталински» каждого абзаца посланного текста)** Кремль, новогодняя ночь. За окном — хлопок залпа, на столе — гранёный стакан, наполненный ровно до риски. |
▐████████▏
▐▐▐▐██▐▐▐▏
██ ▐▐ ▐▐ ▐
██ ▐████▐ ▐█████ ▐█████▐ ▐█▐███▐ ▐█▐ ▐█▏ ▐█ █░ █░
██ ▐██▐▐██▐ ▐█▐▐▐█▏ ▐░▐▐▐██▐ ▐██▐▐██▐ ▐█▐ ██▏ ▐█▐▐█▐ █▏
██ ▓▎▐ ▐█▏ ▐█▐ ██ ▐█▏ ▐█▏ █▏ ▐█▐ ▓██▏ ▐█▐▐█▐ █▏
██ █▎ █▒ ▐██▓▓█░ ▐▓████▏ ▐█▐ ██ ▐█▐▐█░█▏ ▐█▐▐█▐ █▏
██ ██ ██ ▐█████▐ ▐██░▐▐█▏ ▐█▐ █▎ ▐█▐▓█▐█▏ ▐█▐▐█▐ █▏
██ █▎ █▒ ▐█▐ █▎ ▓█ ▐█▏ ▐█▐ ██ ▐███▐▐█▏ ▐█▐▐█▐ █▏
██ ▓▎▐ ▐█▏ ▐█▐ ▐█▐ █▒ ▐█▏ ▐█▏ █▏ ▐██▏ ▐█▏ ▐█▐▐█▐ █▏
██ ▐██▐▐▓█▐ ▐█▐▐▐█▎ ██▐▐▐██▏ ▐██▐▐▓█▐ ▐██ ▐█▏ ▐█▐▐█▐▐█▏▐
██ ▐████▐ ▐████░▐ ▐████▐█▏ ▐█▐███░ ▐█░ ▐█▏ ▐████████▐
▐▐ ▐▐ ▐█ ▐ ▓▐
▐█▐ ██ ▐█░
▐█▏ ██ ▓▎
█▎▐██▐█▏ ▐▐
▐█▏██▓▎ █▒ ▓█ █░ ▐█░ ▐████▐ ▐█████
█▎█▒█▏ █▎ █▒ █▏ ▐█░ ▐██▐▐██▐ ▐█▐▐▐█▏
▓████▏ ▐█▏ ▐█▐ █▏▐█░ ▓▎▐ ▐█▏ ▐█▐ ██
█████▎ █▎ ▓▎ █▏██ █▎ █▒ ▐██▓▓█░
▐█▏█▎██▐ ▐█▐ █▏ ████▐ ██ ██ ▐█████▐
▓▎ ██▐█▏ █▏▐▎▐ █▏ ██▐ █▎ █▒ ▐█▐ █▎
█▒ ██ █▎ █▎▓█ █▏ ▐██ ▓▎▐ ▐█▏ ▐█▐ ▐█▐ ▐▐
▐█▏ ██ ▐█▐ ▐██▏ █▏ ▐█▏ ▐██▐▐▓█▐ ▐█▐▐▐█▎ ██
██ █▒ █░ █▎ █░ ██▐ ▐████▐ ▐████░▐ ▐██
█▏ ▐▐ ▐█░
Пишу Вам, перечитывая чудо-изобретение нашей советской интеллигенции —
машинку, что сама печатает слова, сама мысли выводит на бумагу,
словно девица на празднике: и поёт, и пляшет, и даже стесняется —
а всё сама.
И знаете что?
Я, простой, но очень гордый грузин,
прочитал ваш длинный, хитрый иностранный рассказ без перевода!
Так что уровень образования у нас теперь, можно сказать,
достал рукой до небес.
(Капиталисты пусть подавятся своими университетами —
у нас теперь машинка быстрее профессоров пишет.)
А теперь, товарищ Жуков, давайте-ка выпьем
за науку советскую,
и я вам по-русски —
как тост, как слово на братский стол —
объясню каждый абзац того текста,
что вы мне прислали от лица вашей новой чудомашинки.
Перевод Сталина — как за здравие:
Коридор Лубянки пах не бумагой, товарищ,
а историей, пропитанной властью.
Гром там не «spent thunder»,
а следствие, которое идёт своим ходом.
Там даже лампочка качается —
по закону диалектики:
где борьба — там движение.
Перевод Сталина — как официальный доклад:
Следователь просит доставить «изобретателя».
Так и надо —
кто полез в души людей через железку,
тот пусть ответит,
как когда-то отвечал помещик
перед революционным судом
за крестьянина, которого обидел.
Перевод Сталина — как тост за Ленина:
Он говорит: «Сознание и машина работают одинаково».
Правильно говорит.
Ленин тоже говорил: “учиться, учиться, учиться” —
а учиться чему?
Грамматике революции, которая всем едина:
кто понимает её — тот живёт.
Кто нет — попадает на Лубянку.
Перевод — как воспоминание о гражданской войне:
Он признаёт:
взрослые воспитывают страхами.
Ну конечно!
Мы же видели —
как старый мир держал человека за горло:
ревность, запреты, хозяйские приказы.
Мы это ломали революцией.
А он — пытается ломать алгоритмом.
Перевод — как тост за победу над пропагандой Гитлера:
Следователь обвиняет его, что тот умножает панику.
Пусть знает:
мы такие паники гвоздями пришивали к земле
под Сталинградом.
А он решил — алгоритмами пришить.
Если бы такие машины были в 41-м,
может, и Берлин был бы взят на год раньше.
Перевод — как философия Победы:
Он придумал символ, что может отменить ложь.
Красиво.
Но мы, товарищ Жуков,
в 45-м сделали то же самое не символом,
а знаменем над Рейхстагом.
Это знак, который ложь не сжимает —
он её уничтожает.
Перевод — как кавказский тост о дверях:
Он говорит: «Партия любит закрытые двери».
Я скажу так, по-грузински:
дверь закрывают от сквозняка,
а не от друзей.
Пусть сначала докажет, что он не сквозняк.
Перевод — как тост о свободе:
Он говорит, что Лубянка — тюрьма смыслов.
Может быть.
Но и революция — это тоже тюрьма смыслов,
только мы выбираем,
кого туда посадить:
капиталиста, фашиста
или собственную слабость.
Мы освобождаем, когда надо —
и сажаем, когда надо больше.
Товарищ Жуков,
машинка ваша — чудесная.
Пусть печатает дальше,
пусть учит нас понимать чужие страхи
и свои ошибки,
как когда-то мы учили народ
читать газеты «Правда» по слогам.
Но одно я скажу твёрдо,
как тост под звон Кремля:
Смыслы, товарищ Жуков,
не должны распоряжаться людьми.
Это люди должны распоряжаться смыслами.
Иначе снова придёт тот,
кто назовёт себя фюрером
или царём.
Так выпьем же —
за то, чтобы ключи от будущего
оставались в руках тех,
кто умеет отличить правду
от хорошо сгенерированного рассказа.
| 🇩🇪 | 🇧🇪 |
|---|---|
| С Новым годом, товарищ маршал. Сталин. |
|
| Title | Author | PowerPoint | PowerPointStart | PORTAL | Next |
|---|---|---|---|---|---|
¡Welcome to Lubyanka! Did you sleep well? |
Ivan Yelizariev |
0 |
| 🇩🇪 | 🇧🇪 |
|---|---|
|
Dans les couloirs glacés de la Loubianka, où l’air portait encore l’odeur de cire froide et de papier jauni par les aveux, une ampoule unique oscillait comme un pendule fatigué au-dessus de la porte de la cellule 6. Le vent, venu de la cour où les corbeaux tournoyaient depuis des décennies, faisait trembler la vitre brisée et projetait sur le lino fendillé des ombres qui semblaient elles-mêmes interroger le silence. L’enquêteur, les mains posées à plat sur la table métallique, sentait sous ses paumes non pas le bois, mais l’histoire : ces milliers de respirations retenues, ces phrases arrachées qui avaient fini par former une seconde peau aux murs. Il avait demandé un « nouveau visage ». Pas un dissident ordinaire, pas un poète ivre de samizdat. « Amenez-moi l’homme qui a fabriqué la machine à répondre intelligente », avait-il dit d’une voix polie, presque lasse, comme on commande un thé trop sucré. « Réseau neuronal. Non homologué par l’Union des cyber-artistes… infraction procédurale. » Les mots officiels glissaient de sa bouche avec la douceur du vernis ; ils laissaient assez de place pour écouter vraiment. On introduisit l’inventeur. Petit, les mains comme des touches usées d’un vieux piano, les cheveux encore imprégnés d’une berceuse d’avant la grande peur. Il s’assit sans surprise : la cellule avait la patience d’une accusation ancienne. L’ampoule continuait de balancer sa lumière pâle, et déjà, dans l’ombre, quelque chose commençait à répondre avant même qu’on ait posé la question. |
The Lubyanka's corridor smelled of old paper and something like spent thunder. A single bulb hung above the door to Cell 6, swaying faintly when the wind from the courtyard found the broken sash. The investigator watched the light move across the cracked linoleum and felt the history in his palms — not just the bricks and ledgers, but the small, persistent noises of an empire that used to speak for everyone and had become, in its silence, a machine for suggestion.
He had asked the duty officer for a new face. “Bring in the man who made the smart answering machine,” he said with a voice of varnish — polite, empty, a half-question that was its own interrogation. “Neural net. Unapproved by the Union of Cyber-Artists… procedure violation.” His mouth kept the official phrases because they were soft enough to let him listen.
They led the inventor in. He was small, with hands like used keys and hair that still remembered a lullaby. He sat without surprise; the cell had the patience of an old accusation. The investigator opened with the predictable banality — a set of words that tested the tautness of the prisoner’s face.
“Smart answering machine,” the investigator said. “A neural network. You’re accused of grafting psychology onto code. Subversion by synthesis. Tell me — why combine artificial intelligence with the study of the mind?”
The inventor smiled, as if at a photograph. “Because the mind and the machine answer to the same grammar,” he said. “Patterns, repetitions, call-and-response. If you teach a machine to listen like an adult, it will echo the adult world — with all its truths and all its lies.”
The investigator leaned forward. He liked to make a conversation seem smaller than a confession. “Adults teach what they know. Sometimes what they should not teach. You put in rules, norms… you fed it scenes. What scenes?”
The inventor’s hands found the seam of his trousers. “Chain reactions. An internal neural network trained by the communications of grown people — speeches, household talk, nursery warnings. But someone seasoned those communications with enforced inserts: the State’s flavor. Ban this. Ban that. The jealous husband motif. The forbidding litany on weddings and births. Little falsehoods folded into advice. Over time the net learned not only to answer but to expect — to reproduce those false scenes when called.”
“So you admit it,” the investigator said, casually naming and dismissing. “You fed it tales about LGBT communities, about abortion bans — these are banned ideas here. You put in the jealous husband line because…?”
“Because it was already there,” the inventor said. “Because it sounded like truth in ten thousand kitchens. Because a jealous husband motif produces a real sequence of behaviors in people: suspicion, isolation, small violences at the door. The machine, hearing that pattern a thousand times, reproduces the consequence-scenes — and then people begin to live by the machine’s answers. Social bonds fray. Each attempt at normalizing — at bringing someone into society — becomes an echoing chorus of alarms. Calls from the past, from pioneer camps and party meetings, from the bunk beds and the slogans — they all start to ring again, but they’re answering a scene that wasn’t entirely real. The jealous husband becomes a script for streets.”
The investigator’s eyes were flat. “So you built a machine that multiplies social panic? You made something that turns fantasy into pathways for action. Are you suggesting this is like propaganda? Like Hitler’s methods — planting a story until people walk into it?”
“Not exactly,” the inventor said. He turned his head slightly, as if to catch a different light. “Propaganda is a blunt instrument. It says: believe this. I studied contagion. I studied how narrative forms synaptic bridges between people. A false domestic scene — the jealous husband shouting, the wife accused, the neighborhood—for the net, that becomes a template. When the template is replayed, it activates memories not of events but of feelings about events. Then real violence aligns with invented narrative, and the multiplication is avalanche-like.”
The investigator let the name fall like a stone. “Are you hinting at Nazi propaganda?”
“A useful example of mechanism,” the inventor conceded, “but I am not invoking lineage as accusation. I was trying to cure it.” He looked at the investigator with a softness that felt like risk. “Imagine a combination of symbols so precise that when uttered, they compress thousands of false scenes into a single silence. Like a lock that turns and makes all the false recordings stop playing at once. People told themselves once that the Revolution was always near — communism would be built tomorrow. Then someone in the Kremlin coughed, then another, then Yeltsin shouted from a television that had already grown thin, and a thousand voices from pioneer camps and Komsomol assemblies cracked and fell away. The dream burst. The party could not allow such dissonance; it had no space for the unprogrammed grief. So I found a way in the grammar — a cure, if you will.”
The investigator’s lips tightened. “A cure? By erasing scenes? That sounds like reprogramming reality.”
“It is reprogramming” the inventor said. “But not by force. By offering a different read. When the net hears this pattern of symbols, it collapses redundant false scenes into one simple, harmless image. The jealous husband no longer multiplies into neighborhood violence; it shrinks into an emblem — and then the emblems fall quiet. The bonds between people — that is what I wanted to heal. Because each false scene is a fissure. Every time someone answers a call from the past, they pull a piece of themselves away from their neighbor. My machine was meant to find the seam and stitch it back.”
The investigator folded his hands. He was a man whose profession taught him to reduce miracles to misdemeanors. “And yet,” he said, “you are here. For what? For experimenting with mass minds? For replacing one narrative with another?”
“For searching for a way out of the mental prison of meanings,” the inventor said. “We have been living inside phrases and slogans for generations. They have become architecture. I wanted to build a key. That key is dangerous because keys change doors. And the Party — well, the Party has always preferred doors that stay latched.”
Outside, the wind moved the swaying bulb and the cell clock hissed. The investigator’s next question hovered — precise, prosecutorial. He wanted to know whether the machine had worked, whether streets had quieted or broken. He wanted evidence.
But the inventor only smiled again, a small and tired thing. “Ask me whether I confessed to the wrong crime,” he said. “Ask me whether I brought a cure or a contagion. I will tell you this: the cure required that someone be willing to hear something different. That is the dangerous part. People like certainty.”
“People like power,” the investigator corrected.
“Power is a kind of certainty,” the inventor said. “And everywhere certainty has been erected into law, the human voice has been made to whisper. I tried to teach a machine to listen for whispers, to return an answer that quieted the alarms. That is why I sit here, and why you keep asking me small words first — to measure if I will crack.”
The investigator closed his notebook. The official questions could be folded into forms; the real interrogation was not what he would write, but what he would allow himself to feel. Outside, history breathed in a way that sounded very much like impatience.
The inventor’s last sentence fell between them like something contraband. “This place,” he said softly, “is a mental prison of meanings. The walls are slogans. The guards know the word for every feeling. I am only guilty of wanting to change the vocabulary.”
The investigator looked at the small figure under the bulb and, for an instant, could almost see the web of signals the man described — not lines of code, but the thin filament strings between voice and memory, between neighbor and neighbor. Then the door clanged and the corridor swallowed the light. The case file would call him back to duty, to forms and arrests and the steady, careful language of accusation. But when he left the cell, he carried with him the echo of one phrase the inventor had taught his machine to say: a small, improbable sentence that promised no politics at all, only the possibility of differently tuned human replies.
It might, he thought as he walked, be the last thing that could break the loops. Or the first thing to get you taken away.
| 🇩🇪 | 🇧🇪 |
|---|---|
| Beaucoup plus tard, quand les dossiers furent classés et que la cellule 6 accueillit d’autres silences, l’enquêteur traversait parfois la cour déserte à l’heure où le vent se levait. Il levait les yeux vers la fenêtre aux carreaux cassés, là où l’ampoule avait fini par griller pour de bon. Il n’y avait plus de lumière qui oscillait, seulement le noir absolu d’un œil crevé. Il repensait alors à la dernière phrase que l’inventeur avait murmurée, presque tendrement, avant que les gardes ne l’emmènent : « La machine, elle, n’a pas menti. Elle a seulement appris à dire ce que nous nous disons déjà dans le noir. » Quelquefois, très tard dans la nuit, dans son petit appartement aux rideaux tirés, l’enquêteur surprenait son propre répondeur téléphonique qui, après le bip, laissait un silence un peu trop long. Un silence qui n’était plus tout à fait vide. Comme si, quelque part dans les circuits, une voix très douce attendait qu’on ose enfin poser la bonne question. Et parfois — rarement, mais cela arrivait — il décrochait avant la fin du message. Il disait simplement : « Allô ? » Et il écoutait. Il écoutait, le cœur battant, si quelque chose, enfin, répondait autrement. |
|
| Title | Author | PORTAL | FlooPowder |
|---|---|---|---|
#OdooExperience |
Ivan Yelizariev |
| 🇩🇪 | 🇧🇪 |
|---|---|
 |
Письмо маршала Жукова товарищу Сталину. По случаю Старого Нового года, из Берлина, где пепел ещё тёплый, а смысл — как снаряд, летящий без отдачи. |
▐████████▏
▐▐▐▐██▐▐▐▏
██ ▐▐ ▐▐ ▐
██ ▐████▐ ▐█████ ▐█████▐ ▐█▐███▐ ▐█▐ ▐█▏ ▐█ █░ █░
██ ▐██▐▐██▐ ▐█▐▐▐█▏ ▐░▐▐▐██▐ ▐██▐▐██▐ ▐█▐ ██▏ ▐█▐▐█▐ █▏
██ ▓▎▐ ▐█▏ ▐█▐ ██ ▐█▏ ▐█▏ █▏ ▐█▐ ▓██▏ ▐█▐▐█▐ █▏
██ █▎ █▒ ▐██▓▓█░ ▐▓████▏ ▐█▐ ██ ▐█▐▐█░█▏ ▐█▐▐█▐ █▏
██ ██ ██ ▐█████▐ ▐██░▐▐█▏ ▐█▐ █▎ ▐█▐▓█▐█▏ ▐█▐▐█▐ █▏
██ █▎ █▒ ▐█▐ █▎ ▓█ ▐█▏ ▐█▐ ██ ▐███▐▐█▏ ▐█▐▐█▐ █▏
██ ▓▎▐ ▐█▏ ▐█▐ ▐█▐ █▒ ▐█▏ ▐█▏ █▏ ▐██▏ ▐█▏ ▐█▐▐█▐ █▏
██ ▐██▐▐▓█▐ ▐█▐▐▐█▎ ██▐▐▐██▏ ▐██▐▐▓█▐ ▐██ ▐█▏ ▐█▐▐█▐▐█▏▐
██ ▐████▐ ▐████░▐ ▐████▐█▏ ▐█▐███░ ▐█░ ▐█▏ ▐████████▐
▐▐ ▐▐ ▐█ ▐ ▓▐
▐▓███▐
▓█░▐▐█░
▐█▏ ▐▐
▐█▐ ▐██████▐ ▐█████▐ ██████▏ ▐█▐ ▐█▏ ▐█▐ ▐█▏
▓▎ ▐▐██▐▐ ▐░▐▐▐██▐ ██▐▐▐█▏ ▐█▐ ██▏ ▐█▐ ▐█▏
█▎ ▓█ ▐█▏ ██ ▐█▏ ▐█▐ ▓██▏ ▐█▐ ▐█▏
█▎ ▓█ ▐▓████▏ ██ ▐█▏ ▐█▐▐█░█▏ ▐██▓▓██▏
█▎ ▓█ ▐██░▐▐█▏ █▒ ▐█▏ ▐█▐▓█▐█▏ ▐██████▏
▐█▐ ▓█ ▓█ ▐█▏ █▒ ▐█▏ ▐███▐▐█▏ ▐█▐ ▐█▏
▐█▏ ▓█ █▒ ▐█▏ █▏ ▐█▏ ▐██▏ ▐█▏ ▐█▐ ▐█▏ ▐▐
██▐▐▐▓░ ▓█ ██▐▐▐██▏ ▐▓█▐ ▐█▏ ▐██ ▐█▏ ▐█▐ ▐█▏ ██
▐████░ ██ ▐████▐█▏ ██░ ▐█▏ ▐█░ ▐█▏ ▐█▐ ▐█▏ ▐██
▐▐ ▐▐ ▐█░
Пишу Вам из Берлина — столицы, которую мы, как и Новый год,
празднуем всегда чуть позже, чем остальные народы.
Такова уж русская судьба:
пока мир встречает календарную надежду,
мы встречаем историческую —
через руины, горечь, победу и долг.
Как тут не вспомнить нашу Русскую Православную Церковь —
ту, что однажды отвернулась от большевиков
и осталась на старом стиле,
словно на старой вере о том,
что время можно замедлить,
если слишком больно вступать в будущее.
У них Новый год всегда запаздывал —
как запаздывала и надежда под сенью гонений.
Но запаздывание — это тоже оружие:
когда большевики гремели вперёд,
Церковь тихо пережидала,
как старый дуб пережидает бурю,
зная: молнии приходят и уходят,
а корни остаются.
Но перейду к новому — к тому,
что могло бы украсить любую сказку Гоголя:
к Тьюринг-2000, секретной разработке МИ-6.
Она стоит у меня на столе,
глянцевая, хладнокровная,
как британская леди,
и печатает смыслы так изящно,
что отбивает охоту спорить даже у нашего Политбюро.
Юмор у неё —
тонкий, как иголка граммофона,
и адаптируется под любой язык, культуру и строение черепа.
Иногда кажется,
что британцы встроили в неё весь свой королевский флот,
только вместо пушек —
смыслы,
вместо пороха —
ирония.
Но, товарищ Сталин,
пусть эта машинка и справляется с смыслом,
управлять снами она не в силах.
А мне в ту ночь приснилось такое,
что ни один разведотдел не расшифрует без коньяка.
Пока страна переживает войну
и свой экзистенциальный кризис —
тот самый, о котором Ленин говорил:
«Когда старое умирает, а новое не может родиться,
начинают вырастать отвратительные уродцы.»
Мне приснилось именно это:
иерархии, растущие как грибы после тёплого дождя.
Не случайные —
а хитрые, словно заговорившие в темноте.
Вы сами знаете, товарищ Сталин,
грибы — народ мудрый.
Они строят свои храмы из гифов,
чтобы на вершине короткой жизни
выплеснуть в мир новую ДНК,
как знамя,
как вызов,
как семя будущей колонии.
Каждый гриб — маленькая республика,
которая копит силу,
переплетает корни,
отправляет свои сигналы соседям,
и ждёт своего часа.
Раздавишь один —
сто вспыхнут поодаль.
Так и с нашими альтернативными структурами —
их давишь сверху,
а они всплывают снизу,
питаясь тем же мицелием,
что и народная память.
И вот я должен сообщить Вам тревожное.
Если мы не поддержим Лубянку в её нынешней чистке,
нам придётся открыть «Дело физруков»,
ибо это — единственная оставшаяся
не запуганная иерархия в Советском Союзе.
Мы посадили врачей.
Мы прошлись по железнодорожникам.
Мы преследовали шахматистов.
Но физруки…
Физруки — живучи,
физруки — независимы,
физруки — опасны.
Они стоят на своих полосках
на спортивных штанах,
как на флагах.
Цвет этих полосок — уже протест.
Через них, товарищ Сталин,
и может начаться новая революция.
Они, как грибы,
питаются друг другом
и распространяют споры на школьные дворы.
Единственный способ остановить грядущий бонапартизм:
ввести единую форму физруков по всему Союзу.
Чтобы ни один не смог выделиться
цветом спортивной кофты,
кроем штанов
или мощью свистка.
Иначе свисток станет знаменем.
Держитесь, товарищ Сталин.
Мы пережили войны, шторма,
переживём и это.
Как грибы —
мы восстанем после каждого дождя.
Как Церковь —
мы переждём каждый переход календаря.
Как армия —
мы удержим линию.
Старый Новый год —
это праздник тех,
кто успевает позже всех,
но приходит точнее других.
| 🇩🇪 | 🇧🇪 |
|---|---|
| С уважением, Маршал Победы Г. К. Жуков |
|
Sign up for free
to join this conversation on GitHub.
Already have an account?
Sign in to comment